СУМГАИТ
В Кремле за тяжелыми шторами безрезультатно шел поиск «пупка соприкосновения» на предраковом теле НКАО (Нагорно-Карабахский автономный округ). А там, в Закавказье, обе стороны, каждая уверенная в своей правоте, с шумом дули с двух сторон на один костер. Но пожар тушат водой, а если ее нет, растаскивают все, что горит, баграми и затаптывают. Кремль, в силу своего семидесятилетнего профессионализма и опыта, решил использовать первое. Только вместо воды костер опять стали заливать русскими мужиками.
Виктор, собрав за несколько минут боевые пожитки, час писал письмо жене, рисуя курортные условия жизни, уверяя, что по телеку врут. Днем он получил приказ двигаться на «восток», под Сумгаит. Задачи группы были до примитивности просты: армян отвести налево, азербайджанцев – направо. Поудобнее упереться ногами в землю, руки развести в стороны, чтобы «спорные лица» не схлестнулись друг с другом. Поднять воротник шинели, пониже опустить голову… Дальше – как Марья Кривая выведет, ждать дальнейших указаний. Из оружия разрешалось только плевать с применением ядреного русского слова. В предельно критических ситуациях позволялось, правда, пальнуть в воздух, но тут же необходимо было написать объективное объяснение по данному факту. Инструктировавшие группу второй секретарь райкома и маетный начальник КГБ в административном здании весьма специфическим тоном, постучав пальчиком по столу, порекомендовали:
- О своих боевых афганских штучках, которые вы там творили, требуем начисто забыть. Помните, вы вернулись на Родину.
Уходя с инструктажа, Виктор ошибся дверью и попал в библиотеку, где когда-то при ранних визитах сюда в каталоге «медицинская литература» обнаружил психологический бестселлер «Детская болезнь левизны в коммунизме». И сейчас на него из окна по-прежнему смотрел ВИЛ с городской площади. При его памятниковом росте 180 см вытянутая правая рука длиной 190 см указывала в сторону Баку. Сидевший на его голове нахохлившийся голубь не спускал с Виктора глаз. ВИЛ был копией первого секретаря райкома партии.
- Знаю, - буркнул голубю Виктор. – Сказано же, едем. В темном небе четко проступили звезды. Но если наступила ночь, то это не означает, что солнце погасло.
Встретивший его группу гарнизон Кола, находящийся в подбрюшье Баку, выглядел театральной вешалкой после того, когда во время спектакля объявили о заложенной бомбе. Опустевшие школы из-за уехавших русских учителей местные оправдывали тем, что их дети все остальное узнают на рынках. Закрытые детские сады, аврально используемые под накопители армянских беженцев, успевших рвануть из Сумгаита и Баку. Кем-то повешенный, но уже изрядно промоченный не одним дождем сиротский плакат «Горбачев, ты забыл нас»… У КПП ушлый и шустрый местный молодняк насовал в руки прибывшей группе офицеров кучу листовок. Виктор машинально прочитал:
«Мы, азербайджанцы, скоро будем на ваших русских рынках, вы будете нашими рабами и единственными покупателями. Война с вами нам выгодна… мы посадим в вашем правительстве наших людей или купим ваших чиновников… Мы спровоцируем наше мнимое слабое финансовое положение, благодаря чему через предателей-министров вы нам дадите столько денег, сколько мы скажем… А после на эти деньги создадим у вас свои рынки, казино, публичные дома… Мы перепортим ваших женщин, пропишемся в ваших городах, сократим вашу рождаемость…»
Виктор стоял как столб, тараща глаза на листовку, как на черную шутку во сне.
«Великой Армении не будет… Уничтожим русских и армян на нашей земле, и шакалы поедят ваши трупы… Убивая русского, мы знаем – Аллах прощает нам грехи…»
Виктор пришел в себя, треснувшись лбом о транспарант, на котором «хищная армянская рука» стремилась вырвать из азербайджанской груди алое сердце – Нагорный Карабах. Слезно напросившаяся приехать с группой Виктора Сатеник, машинально вцепившись в локоть одного из офицеров, шепотом произнесла:
- Как нам здесь жить, когда вы уедете отсюда?
Вечером прибывшая с Шамхора группа офицеров получила свои койко-места в офицерском общежитии. Заинструктированные до слез уже местным руководством собрались для неутешительного подведения итогов в комнате, где жили ребята-МВДшники. Их командир, капитан Славка Кривошапка был настолько легендарной личностью, что о нем ходили героические рассказы по всему Закавказью. За два года он успел получить две контузии в Сумгаите, где ненависть к армянам, ставшая костью в горле для азербайджанцев, дальше глотки не пошла. Там Славка убедился, что самое скорое, что можно воспитать в человеке, - это ненависть, а самое долгое – прощение друг друга. Его забросили в это самый русский город на юге страны, где произошедшую резню невозможно было объяснить никакой правительственной фантазией. Он никак не мог понять, как в городе, в котором был секретный центр МО, ракетная часть, крупный сталелитейный завод, именуемый «почтовым ящиком», огромный химический комбинат, пограничная часть, крепчайшие родоплеменные связи коренных жителей, произошло подобное бедствие, без малейшей попытки предотвратить или остановить его. Азербайджанское правительство объяснило это так – не поделили местный базар. Глупое и примитивное объяснение. В вечернем разговоре выяснилось, что Славка знал и Сатеник. Он в пиковый момент сумгаитской поножовщины, страшного рева и визга баб, их ребятишек, успел спрятать эту, потерявшую сознание армянку под водосточным уличным люком, а вместе с ней и еще троих. Тогда, за сутки до этих событий, Славкино внимание, как начальника патруля, привлекли крестики, сделанные мелом на лавочках, в киосках и квартирах, где жили армяне. Поступавшие к нему сообщения «на ухо» от испуганных местных жителей еще более его насторожили. Обращения по этому поводу в местную милицию заканчивались… приглашением на чай. Все большее и большее накопление воинствующего азербайджанского молодняка на вокзальной площади, в центре города, обкуренного, звереющего, заставляло капитана лихорадочно принимать какие-то решения. За два часа до времени «икс» в городе отключились все телефоны. Армяне, кто посмелее, часто оглядываясь на улицах стали забегать в ближайшие отделения милиции для разъяснений. В ответ неизменно звучало: «Сидите дома! …Ситуация под контролем…»
Рев бандгрупп в городе раздался почти одновременно – будто кто-то нажал на звонок. Стартовый разгон на поражении армян и русских, начавшийся с проспекта мира, подкинул Славку с постели, где он задремал после дежурства. Предсмертный крик, тотчас перешедший в хрип, сопровождал его, летящего через два пролета лестничной клетки сразу на третий этаж, в наспех напяленной спортивной форме. В мордобойно-поножовочной карусели в этой квартире живой была только женщина, добиваемая пинками и стулом у окна. В коридоре булькал телом на полу резко разгибающийся и сгибающийся хозяин. Движения его рук были такими, будто он пытался вернуть срезанную голову на место. Женщину добивал, войдя в раж, молоденький бандит, держа в руках как биту, ее двухлетнюю дочку. Из его рта текла пенная слюна. Славка этих двоих зверей убил сразу, впечатав двумя руками голову в голову. Потерявшую сознание армянку пер волоком в интуитивно безопасное место, на улицу. Оторвав водосточную крышку люка во дворе одним пальцем, он почти отвесно сбросил туда женщину ногами вниз. Город ревел. Горели машины, бились стекла магазинов. Враз началось мародерство. Соседи резали соседей. Кровь пошла на чужую кровь. От ее сладкого дурманного запаха на лицах у людей стала появляться нечеловеческая рожа… У старика-армянина с хохотом и визгом, отрывали ребра. Все до одного. Его застали в инвалидной машине при подъезде к дому. Дед от страха сошел с ума и неловко, мучительно улыбался. Ему на голову вылили бензин и с криками подожгли. Он сгорел быстро, видимо, не ощутив боли. Славка задыхался, стервенел и тоже орал. Его как будто никто не видел. От отдирал армян непонятно какого возраста и пола из рук беснующихся крутящихся хороводами азербайджанцев и сипел:
- Я сам добью… сам…
Волоком тащил отбитого в заветный тайный колодец и прятал, сталкивая туда. Еще минуту назад внешне мирный город будто зашелся в бесовском вихревом «веселье».
Никто друг друга не слышал и не слушал. Все окуталось массовым безумием и мраком. Славка на карачках, грязный, оборванный дополз до колодца и свалился на общую натасканную им кучу.
Душа и сердце были глухи. Воистину – «если нет Бога, то можно все». За час тщательно организованного массового убийства было уничтожено 26 армян, 400 тяжело ранены, изнасилованы 12 армянок, сожжено и разграблено более 200 квартир. Машины, магазины, изуродованные души и прочая мелочь не в счет.
После анализа произошедшего на уровне рядового и офицерского состава милиции и МВД несколько милиционеров получили служебные взыскания. Славке «до кучи» влепили служебное несоответствие. Исмаилова, единственного, кого покарало правосудие, посадили на 15 лет, как самого виноватого. По республиканскому радио первое лицо республики Везиров коротко сообщил об одновременных (!) беспорядках в Сумгаите, Кировобаде и Агдаме. Михаил Сергеевич дал соответствующую оценку происходящему. Фу-у-у… Пронесло.
Научившись воевать на чужой стороне в Афганистане, мужики в славкином коллективе осваивали этот процесс на Родине. Сегодня воспоминания непринужденно совместились с ужином. Тертый, натасканный на войне в своем государстве, Кривошапка был в цене. В полном смысле. Его обещали убить в обеих республиках за любые деньги: азербайджанцы за спасение армян и наоборот. Разворачивающаяся ненависть бешеными темпами катила карабахскую телегу фирмы «Перестройка» по всему Закавказью. Выли и палили все. Все были правы. Славка везде был не вовремя и не к месту. Его группа была обклеена всеми ярлыками на всех языках, как чемодан путешественника. Парни из России мешали всем убивать друг друга. Их работой кормились все пресс-ТВ. Да, самая заметная и долго не заживающая рана – в душу.
Это мужиков серьезно злило и угнетало, что и было заметно за сегодняшним столом. Гибнет люд – жиреет воронье. В Кривошапкиной комнате «на четверых» уютно чувствовали себя 16 человек. Сегодня им все было по душе. После «третей» все были свои в доску. Выпили за то, чтобы солдаты никогда не пили стоя. Дальше – за здоровье. В общем, лечились тем же от того же. Пока в Кремле за чашкой кофе, неторопливо, ко всему прочему, планировали закавказские «штатные потери», разогретые нехитрой трапезой мужики, по-офицерски рассудительно, не спеша, то с улыбкой, то задумчиво убеждали своими воспоминаниями, что в России земли хватит на всех и для могил и для хат. С тушенкой на одной вилке на троих согласились, что дорога на войну – всегда самая тяжелая. И какая же она легкая обратно. Просили скупо, неумело своих далеких и от этого еще более близких жен не ругать их, пьяных порой не от водки. Просили терпеть их, истоптанных душой и телом, не всегда ласковых и нередко грубоватых, но своих ведь и никому больше не нужных. В коротком споре сошлись во мнении, что погибать бездарно всегда было «удобнее», чем выжить, спасая своих. Разом закачали головой в согласии – если сердечно переживают и плачут о тебе дома, то пули чаще летят мимо, и что пуля-дура нередко возвращает к уму. Славкин зам, старший лейтенант Геша Волков освежил задымленную комнату острым воспоминанием из лейтенатского прошлого. Как-то на день милиции народ, недолго собираясь, дружной стайкой укатил на рыбалку. Прямо с построения, не заходя домой. Иначе бы весь процесс отдыха был сорван. Закинули «смысл дня» для охлаждения в горный ручей, раскинули плащ-палатку, разложили выпрошенные с продсклада аварийные консервы. Моментально наловили из плодовитого, быстрого и глубокого горного ручья десяток хариусов. Геша был главным уховаром, ввиду большей трезвости. Известное всем блюдо – тройную уху он варил по своему тайному рецепту. Сам процесс шел странным образом. Закипевшую воду сливал вновь. И так три раза. Когда до коллектива дошла суть, они, не скрывая своего мнения о кашеваре, без особой вежливости турнули Гешу от костра с конкретной словесной мужской оценкой его «трудов». Но самое большое потрясение было у воды. Ручей, шумя о чем-то своем, вековом, стырил весь смысл отдыха. Завершением стал полный продовольственный крах – презлющие, оцепеневшие и махом протрезвевшие мужики с минуту таращились, как их выклянченный продзапас, отталкивая друг друга мордами, оперативно приканчивали два грязных и лохматых кабана.
Офицерское походное застолье завершилось песней с честным признанием женам: «Не такой уж горький я пропойца, чтоб тебя не видя умереть…» Китайский мужик своей бабе так не споет.
МАТЕРЬ БОЖИЯ, СПАСИ И СОХРАНИ!
Живый в помощи Вышняго,
В крове Бога Небесного водворится.
Речет Господеви:
Заступник мой еси и Прибежище мое,
Бог мой, и уповаю на Него...
В кабинете заведующего отделением нейрохирургии по-хозяйски расположилась гнетущая приговорная тишина. Доктор рассеянно курил, глядя в окно. За столом сидела застывшая жена Виктора.
- Значит, никаких шансов на положительный исход?
- Никаких. Практически никаких. Слишком тяжелое ранение. И очень поздно поставлен диагноз.
- Томографический анализ головного мозга подтвердил безнадежную ситуацию. Опухоль в виду гнойника, величиной с куриное яйцо находится в левой височной доле, - продолжал врач, - в самой жизненно важной части мозга. К тому же он имеет очень нестабильное состояние, и, видимо, в некоторых местах гной начал просачиваться в мозговую оболочку. Будьте мужественны. К сожалению, уже ничего сделать нельзя.
Доктор, продолжая курить, говорил ровным спокойным голосом. Очень спокойно, привычно, профессионально.
- Операцию мы все равно делать будем. Это наш врачебный долг. Но должен вас предупредить: в лучшем случае Виктор, если выживет после операции, в нормальное сознание уже не вернется, в худшем – проживет два-три месяца.
…Яко Той избавит тя от сети ловчи, и
от словесе мятежна, плещма Своима
осенит тя, и под криле Его надеешися...
- Распишитесь вот здесь о согласии на операцию. Ее проведем через три дня, двадцать седьмого апреля. Виктор вторую неделю не приходил в сознание.
- Фу!.. Еле привязали, ну, и силища у него! Ничего не соображает, без сознания, а сопротивляется, как будто все понимает.
Санитар дул на ушибленную ладонь. Жена Виктора поправила постель, присела, гладя холодный лоб с бусинками пота.
- А ночью, как он? – спросила жена у медсестры.
- Этой ночью относительно спокойно, а прошлой, когда вы ушли, до утра в атаку ходил. Все какого-то Аркашу звал. И Батю. Зубами скрипел, пытался под кровать залезть, потом по стене кулаком стучал, все кричал: «В голову его бей, в голову!»
- Да, он и дома также часто воевал перед поступлением в госпиталь.
- Его нельзя оставлять одного, - сказала медсестра, - прошу вас.
Она окинула палату взглядом, поправила графин, постояла еще с минуту и, не зная, чем утешить женщину, вышла, тихо прикрыв дверь за собой.
...Оружием обыдет тя истина Его.
Не убоишися от страха нощнаго,
От стрелы летящия во дни,
От вещи во тме преходящия,
От сряща и беса полуденного...
Порой Виктор смотрел на жену и дочку, словно узнавал. Успокаивался от родной теплой ладошки. Маленькая Лерка жалостью своего сердечка старалась лечить папу, стремясь влить в него, беспомощного и казавшегося глухонемым, крохотную частицу своей детской жизненной силы.
Ведь папа как будто говорил с ней. При этом взгляд прищуренных глаз становился странным и осмысленным, словно он различал вдали, поверх обступивших его темных вестников смерти, иных – светоносных – посланцев, дарующих силу бороться и спасительную надежду. Они словно приближались к умирающему от фронтовых ран офицеру-афганцу и шептали: «Крепись, терпи, мы рядом. Твои родные молят за тебя».
...Падет от страны твоея тысяща,
и тма одесную тебе, к тебе же
не приближится, обаче очима твоима
смотриши, и воздаяние грешников узриши...
В понедельник, в неоперационный день, двадцать шестого апреля, на сутки раньше намеченного, в семь часов утра хирург Борис Викторович, постояв в глубоком раздумье у кровати Виктора несколько минут, дал команду: «На стол!».
И началась битва жизни с тьмой, проверка терпения и веры во всемогущество Той Силы, которая сильнее смерти. Шел четвертый час операции. Под ярким синим светом, окруженный ассистентами и помощниками Борис Викторович вместе со своей «правой рукой» Шамилем смотрел в микроскоп и привычно манипулировал инструментами. Было душновато, пот заливал даже крупные очки хирурга, и он жестами все чаще просил промокать ему лоб.
Виктор спал. Кожа его скальпированной головы было отведена назад, на затылок. Отрезанный квадрат левой части лица с ухом пришиты нитками к подбородку, язык булавкой закреплен к губе.
...Яко Ты, Господи, упование мое,
Вышняго положил еси прибежище твое.
Не придет к тебе зло,
И рана не приближится телеси твоему,
Яко Ангелам своим заповесть о тебе,
Сохранити тя во всех путех твоих...
Жена четвертый час беспрестанно молилась, снова и снова перечитывая псалом девяностый – «Живый в помощи…» Это был конец. Больше просить и идти было не к кому. Читала машинально, без конца. Исчез уличный шум, все казалось пустым, глупым и ненужным. Закрывшись в соседней комнате, сидя в уголочке и держа в руках иконочку, что-то лепетала, по-взрослому глядя на Матерь Божию, дочь.
- Не может быть! Ну-ка, подсветите, побольше, - Борис Викторович не верил своим глазам. – Шамиль, ты видишь?
- Да, Борис Викторович. Может, нам мерещится?
- Давай же больше света и промокните лоб.
Помощники засуетились, хирурги еще и еще раз впивались глазами в мозг пациента: он был чист, гноя не было.
По полученным с помощью самой современной техники данным гнойник должен был уже лопнуть, залив содержимым мозг. Но, сделав трепанацию черепа, хирурги столкнулись с чудом: зыбкая капсула гнойника, величиной с куриное яйцо, прилепившаяся к серому полушарию, была цела.
- Шамиль, подведи под него тампон. Осторожно… Я достаю…
Врач медленно, как сапер, вынимал опасный шарик.
- Все! Вынули!
…И в этот момент уже неопасный гнойник зло лопнул, и, растекаясь по перчаткам врача, густая, зеленовато-желтая жидкость закапала на пол.
- Успели. Невероятно, но факт. Такого я еще не видел за свою тридцатилетнюю практику, - говорил возбужденно Борис Викторович. Оживились и все остальные.
- Этот парень родился в рубашке. Ведь он практически был обречен.
...На руках возмут тя, да не когда
преткнеши о камень ногу твою,
на аспида и василиска наступиши,
и попереши льва и змия...
Нейрохирурги уступили на несколько часов место «лорам». Те, прочистив все слуховые каналы, утвердительно показали: голову можно зашивать. Через восемь часов Виктора выкатили из операционной. Борис Викторович, устало разгибаясь, протянул руки медсестре, чтобы та сняла перчатки.
- И все-таки, Шамиль, это мистика какая-то…
- Борис Викторович, а почему вы оперировали сегодня? Ведь запланирован он был на завтра. Тем более по всем показателям уже было все равно когда.
- Мне трудно объяснить, - доктор сделал первый глоток чая. – Что-то меня толкнуло на такое решение. Прямо у него в палате в семь утра. Сделай мы эту операцию на час позже, больного бы уже никто не спас. Да, невероятно…
К пяти часам у жены Виктора не осталось ни сил, ни эмоций, чтобы позвонить в госпиталь и узнать о результате операции. Она попросила сделать это друга Виктора:
- Коля, позвони ты. Узнай, я не могу, - она привалилась к стене.
- Операция Николаеву? – голос медсестры привычно и спокойно ответил, – да, закончилась. Еще час назад. Благополучно. Больной в реанимации. Пришел в сознание.
...Яко на Мя упова, и избавлю и:
покрыю и, яко позна имя Мое.
Воззовет ко Мне, и услышу его:
С ним есмь в скорби; изму его,
И прославлю его, долготою дней исполню его,
И ЯВЛЮ ЕМУ СПАСЕНИЕ МОЕ.
- Борис Викторович, срочно! Вас из реанимации к телефону. Там что-то с Николаевым.
Немолодой доктор, тяжело дыша, через пять минут был на два этажа выше у прооперированного больного. В реанимационном отделении персонала набилось больше, чем необходимо. Все смотрели на Виктора. Он, стоя на жесткой послеоперационной постели, весь в трубках, легонько раскачиваясь, вполне осмысленно выкрикивал:
- Слава нашим докторам! Слава всем! Да здравствует наша медицина!
Самое невероятное заключалось в том, что это не был бред. Борис Викторович уже начал привыкать к необычным событиям сегодняшнего дня.
- Что делать, доктор? – спросила медсестра.
- Что, что… Вы же видите – он живой, вас хвалит. Дайте ему двойную дозу снотворного, а то он до утра митинговать будет.
На десятый день Виктор из послеоперационной палаты был переведен в общую.
- Будем считать, что самое страшное позади. Но ему надо начинать учиться жить заново, - заведующий отделением, обращаясь к жене Виктора, привычно курил, стоя у окна. Было ощущение, что они не отлучались из кабинета.
Начинать учиться ходить, писать, читать и многое другое. Встанет Виктор, я думаю, через полгода, не ранее.
На четырнадцатые сутки в коридоре раздался грохот. Виктор лежал на полу, улыбаясь и пялясь в лица подскочившим врачам, что-то непонятное бормоча, как новорожденный.
- Он мычит, что встал и радуется. Ох ты, горе мое, - медсестра ругала Виктора, - я же говорила, чтобы ты не смел даже шевелиться без меня.
После того, как любящие жена и дочь забрали Виктора домой, его испытания продолжались. Господь неоднократно взывал его к покаянию. Прозрение и обретение смысла жизни давались мучительно трудно.
По лицу бежал ручьями холодный пот. Виктор, стоя на коленях, в чем-то оправдывался непонятно перед кем. Речь была вразумительной.
- Мама, мама, у папы опять приступ! – вскричала дочь.
Но это был не очередной приступ эпилепсии, возникшей после операции. У стоящего на коленях Виктора – жесты, мимика – были нормальными. Сжавшись в страхе, как перед кем-то Всемогущим, находящимся свыше, он просил снисхождения, с благоговением обещая выполнить все так, как ему было сказано.
Его не сразу привели в чувство. Виктор сидел на полу, привалившись к стене в полном физическом изнеможении. Узнав жену, начал успокаиваться.
- Их было двенадцать, - наконец выговорил он. – Румяные, умные, все знающие обо мне. Очень добрые и строгие. Говорил один, что сидел в середине. На фоне какого-то голубого и белого пышного окружения. Они высказали мне укоризну: «Доколе мы будем молиться за тебя? Доколе ты будешь в лености и вялости к своей жизни?»
- В храм! Завтра же. К батюшке Сергию. К Иоанну Предтече – Крестителю Господню. Я знаю, там лечат эту болезнь, - жена была по-хорошему возбуждена.
Все засобирались. Назавтра, опоздав с выездом и перенеся его на сутки, повторилось то же оправдательное стояние на коленях. И снова Виктор дал обещание…
О, отче Сергие! Отче Иоанне! Семья три дня находилась у них, просила о помощи, исповедалась, причастилась. Стало значительно легче. Приступы эпилепсии стали беглыми и скоротечными. Теперь – в Гефсиманский скит к старцу В… Батюшка помогает просящим по их искренности и вере. Долгой дорогой Виктор вспоминал кабульский госпиталь, умирающего воина, у которого война спалила всю кожу, но не выжгла веру. Икона и крест на больничной тумбочке в этих воспоминаниях Виктора обретали значение алтаря, престола Божия.
…Чинно шло соборование. При втором подходе священника с освященным елеем Виктора замутило, и он вновь как бы исчез из мира. От его плеч вниз исходила наклонная блестящая доска, исчезающая в огнедышащей бездне. По ней сползал огромный жирный лоснящийся белый бес. В его мятущихся зрачках носилось полное непонимание, как это его сгоняют с такого уютного, казалось, вечного места.
Батюшка отошел к другим соборующимся. Виктор пришел в себя. На миг было такое ощущение, будто тело не имело веса, можно было поджать ноги и висеть. Блаженство ребенка на руках отца.
Батюшка с елеем приближался по новому разу, тело вновь наливалось свинцом. При помазании все повторилось. По доске сползали в огонь уже несколько столь же упитанных мерзостей. И так пять раз. Во время седьмого помазания Виктор стал легок. В таком состоянии – вновь рожденного – он вышел из храма.
Рождество. Крещенские морозы. Снежные холмики звонкого морозного января. Святое торжество Руси в Храме Господнем. Святили воду. Отец Роман, крестообразно проведя над чашей крестом, произнес: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!»
Виктор следил за каждым движением пожилого священника. Нет, это не казалось. Явственно виделось, что рука батюшки повторяла движения Той Силы, Которая святила воду. Именно батюшкины движения были повтором, а не то, что виделось свыше.
Несколько дней Виктор убеждал себя, что это ему пригрезилось: в его состоянии, с его болезнью возможно все. Лукавый способен на такие ухищрения, которые порой кажутся немыслимыми. От этих размышлений и волнений опять начались долгие и тяжелые приступы эпилепсии.
Во время одного из них он отчетливо произнес: «Семь дней, семь недель, семь лет, семь лет…» А через семь дней, в семь часов утра, находясь почти в состоянии сна, Виктор попросил ручку и бумагу. Получив то, что просил, начал писать духовные стихи. Он никогда в своей жизни не писал стихов вообще. Через какое-то время он отвез их в Сегиев Посад к священнику.
По дороге неожиданно для себя просчитал время прошедшее с памятного события о трех цифрах семь: он ехал к отцу В. ровно через семь недель, за день до празднования Торжества Православия. Батюшка прочитал написанное Виктором, предостерег от возможных лукавых козней и произнес:
- Пиши!
Поначалу были стихи и краткие заметки, вроде этих:
У Родника Преподобного Сергия
Ночка лунная. Купола искорка.
Божий Крест и молитвы родник.
Медный колокол, гулом пропитанный,
В душу ласковый Сергий проник.
Не кручинься головушкой буйною,
Разверни свои плечи, встряхнись.
Затепли свечку тонкую, хрупкую,
И с любовью мощам поклонись.
Э-эх! Налиться бы удалью юности.
В ранней дымке парок у реки.
В дом калитка тихонечко скрипнула.
Пылкой юностью все нам с руки.
Повзрослел, седина серебрится.
Мудрость сердца. Степенство судьи.
А когда удаль вновь заискрится,
Буйный всплеск в роднике остуди.
Ночка лунная. Купола искорка.
У Креста молчаливо стою:
То из детства мне слышится присказка,
А я кротко грехи замолю.
Богатая
Латаное пальтишко. Натруженные руки. Долгая жизнь на лице. Дома – стареющая больная дочь. «Слава Тебе, Господи! Дошла!» Горсточка дешевых свечей. Молитвенное беззвучие губ у иконы. Сильная рука вернула в мирскую суету. «Бабушка, возьми от меня». «Что ты миленький! У меня много. Не надо. Небось, семья есть?» - «Все есть, милая. Возьми». «А зовут-то как?» Исчез. «Благодарю Тебя, Господи, за милость Твою. Возьми на помощь храму. Я – богатая».
Ответственность
По дороге в храм на исповедь дочь вдруг остановилась. Начала рыться в кармашках, перебирать листочки, что-то бормотать с досадой.
- Доченька, что произошло?
- Возвращаться придется.
- Почему?
- Грехи дома забыла!
На таможне
- У вас есть с собой оружие?
- Да.
- Какое?
- Крест.
…Последняя Чеченская компания показала, что сейчас российские солдаты и офицеры уже вовсе в открытую исповедуют веру своих боголюбивых предков, почти каждый носит нательный крест или литой образок, а некоторые удальцы-исповедники даже повязывали перед боем свои лбы пояском с молитвой «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его…» и псалом «Живый в помощи». Именно поэтому слова оградительного псалма автор поместил в заглавие этой книги. Первый стих 90-го псалма, непонятный многим нашим соотечественникам еще каких-то десять-пятнадцать лет назад, стал вновь родным теперь, в пору грозных испытаний, в которые повергнута ныне Россия.
Завершая свой труд, Виктор надеялся на милосердное снисхождение будущих добрых читателей, и мысленно просил у них молитв о спасении его души, молитв об упокоении праведных душ его убиенных братьев по оружию.
Но вот первоначальная рукопись стопкой машинописи, исковерканной правкой вдоль и поперек, лежит посредине стола. Уже несколько издателей, к которым обратился Виктор, из вежливости подержали ее в руках и вернули, даже не посмотрев. Дела давно минувших дней. Не интересно.
В октябре 1997 Виктор передал свой труд двум книжным маклерам с Арбата. Вскоре они позвонили ему и неспешно, но крайне уверенно выставили свои требования:
- Для начала даем 50 миллионов рублей, но с условиями. Первое. Главу «Матерь Божия, спаси и сохрани!» убираем и заодно всю православную риторику. Глупости все это. Читателю кровь нужна, а нравоучения сейчас не найдут спроса. Вы ведь сами пишите, что не были православным в восьмидесятые годы. Это против правды жизни…
- Да, в книге взгляд на войну православного человека. Первые семь лет я старался забыть войну. Ту самую кровь, которую, по-вашему, жаждет читатель. Без веры хранить в памяти такое прошлое – адская пытка. Но когда я, по милости Божией, обрел веру в Него, я вдруг почел своим христианским долгом вспомнить все до мельчайших подробностей, вспомнить всю правду войны, которую довелось пережить нам…
- Вот и хорошо, мы за самую неприглядную правду, но все эти «православности», там-сям рассеянные по тексту, ни к чему. Они разрушают динамику повествования, отвлекают читательское внимание. Поверьте нам, мы профессионалы, мы на этом «собаку съели» и прекрасно ориентируемся в читательском интересе.
- Я собак не ем… - буркнул Виктор.
- Вот и мы о том же. Вам не надо есть собаку. Ее мы уже съели без вас. Но тут мы подходим ко второму условию. Ваша рукопись требует серьезнейшей стилистической доработки, требует насыщения дополнительной фактурой по истории Афганской войны, по местной этнографии. Наше условие – мы будем вашими соавторами. И тогда…
- Завтра я зайду к вам за своей рукописью… - оборвал беседу Виктор и бросил трубку. Для себя решил твердо: книга выйдет только в том виде, како ее продиктовало сердце и память. И, конечно, с Божией Матерью – или на выйдет никогда.
В храме Казанской Божией Матери Виктор неоднократно подходил к иконе Святого Иоанна Богослова. Свиток и перо, которые держал Евангелист, прямо указали: вот у кого надо искать заступничества в разрешении трудного вопроса: быть книге или не быть.
…Умом Господа Бога даровати нам оставление всех прегрешений… во исходе же душ наших помози мне, грешному Виктору, с изданием книги моей «Живый в помощи»…
Однажды вечером раздался внезапный телефонный звонок из Барнаула.
- Раб Божий Виктор? Говорит игумен Алексий. Я прочитал твою рукопись. Ее надо обязательно издавать, есть люди, такие же, как ты, ветераны, готовые помочь.
Виктор не на шутку разволновался. «Господи, нечаянно-то как!»
- Однако, брат, есть одно условие… «Вот опять…», - подумал Виктор и со вздохом спросил:
- Какое же, отче?
- Прости, что вам, писателю, делаю замечание, но вы часто употребляете слово «мат», «матерились».., - священник неожиданно перешел с «ты» на «вы», тем подчеркивая значимость своего замечания.
- Да я, вроде бы, всю ругань убрал… - Виктор стал лихорадочно перебирать в уме, где бы он мог ляпнуть от себя или не вымарать из радиообмена нецензурщину.
- Нет, в это смысле все в повести вполне благочестиво. Но вы, видимо, не знаете само происхождение слова «мат». Раньше его не было в русском языке. Появилось оно в начале советского времени, в пору самых лютых гонений на нашу Матерь-Церковь… Оно само в себе, определяя род сквернословия, несет хулу не только на земное материнство, но и на Церковь Божию, и даже на Пресвятую Богородицу.
Виктор вздохнул опять, на этот раз с облегчением.
- Конечно, батюшка, такого рода правку готов внести без промедления, ведь я и не догадывался, что это так, с… этим самым словом, - запнулся Виктор.
- Ты, раб Божий, у Державной служишь? – вновь перешел на «ты» игумен, – помолись там о рабах Божиих: Ольге, Никите, Константине, Игоре и прочих, о коих Господь ведает…
- Хорошо, обязательно, а вы в какой церкви служите?
- Аз многогрешный настоятель храма святого Апостола и евангелиста Иоанн Богослова.
«Вот те на! – искренне изумился Виктор. – Чудны дела Твои, Господи!».
В апреле 1999 года книга «Живый в помощи» вышла сразу в двух изданиях…
«ВЗБРАННОЙ ВОЕВОДЕ…»
В церковь входил человек. Немногим стоящим на паперти почудилось – он шел в парадной офицерской форме: тусклое золото звезды в просвете погона, на груди рубиновый отблеск ордена… Но Виктор был в гражданском и свой орден оставил дома в верхнем ящике письменного стола. Он шел, преодолевая тягостное головокружение и пульсирующую боль. Недомогание нарастало с каждой ступенью крутой каменной лестницы. Окружающие видели только выправку, легкий размеренный, чуть замедленный шаг, аккуратную коротенькую стрижку, спокойный уверенный взгляд, устремленный к Образу на иконе над входом в храм. Широкое и четкое крестное знамение: словно честь отдал перед строем. Со стороны виделось именно так – он вошел в храм в офицерской парадной форме.
Был будний для города вечер. До начала праздничной службы оставалось немного времени. Дон-дон!.. Объемный голос Благовеста – главного храмового колокола понесся над Коломенским, разрастаясь в невидимый, но живой звучащий шар. Через томительные мгновения звук докатился до новостроек, серпом окруживших древнее село. До берега реки Москвы звук дошел еще быстрей, омыл ослепительно стройный шатер на крутояре и вместе с ним вознесся в небо. Откликнулось от многоэтажек тихое эхо, и тут же раздался следующий удар звонкой могучей меди. Дон-н-н!..
По окрестным тропинкам и дорожкам со всех сторон к воротам заповедника стекались богомольцы. Многие шли с цветами, чтобы украсить ими праздничную икону. Виктор отдышался на высоком крыльце, многоступенчатом подъеме, пропитанном многовековыми согрешениями, премудростями, горем и радостями, и пошел в притвор. Приветственно кивнул в сторону свечного ящика, потом приложился к большой иконе. На ней был изображен древнеримский конный воин, который пронзал своим копьем жирного чешуйчатого змея, извивавшегося в агонии. Губами коснувшись копья, Виктор испытал мгновенное облегчение от назойливой боли, терзающей висок.
…Под развороченным дымящимся вертолетом лежал молоденький солдат с наполовину срезанной, как лезвием, головой. Рядом, держа в руках грязные, как машинная ветошь, кишки, бил ногами об землю выгнувшийся в дугу старший лейтенант – недавно прибывший на базу «Скоба» вертолетный техник.
- Засунь кишки обратно! – орал Андрей. – Засунь, а то наступим и оторвем. Бери за ноги, я, за руки!
До блиндажа старлея не донесли. Глаза бедняги закатились, и вслед за пурпурной пеной изо рта вывалился язык. Поэтому, чтобы зря не рисковать, залегли так, чтобы видеть ближайшие подступы: со стороны горящих вертолетов к ним подобраться не могли.
- Все… Оставляем здесь, потом заберем, - приняли решение друзья-офицеры.
Позади гудели в пламени и разлетались от рвавшегося топлива и снарядов останки боевых винтокрылых машин. Жаром и гарью наполнился воздух, смрадное дыхание смерти заполнило все вокруг. Виктор чувствовал его кожей, пересохшим ртом. Неожиданно «духи» прекратили обстрел, но не верилось, что это – все…
Так бывало всегда: сразу после отступившей дурноты в мозгу Виктора на несколько мгновений вспыхивали самые мучительные эпизоды прошлого. И всякий раз разные. В прошлом было много, очень много мучительного и ужасного.
Старушки, из постоянных прихожанок, примащивались со своими сумочками и рыбацкими складными скамеечками вдоль стен. Некоторые из них уже узнавали Виктора и потому приветливо кивали:
- Спаси тебя Господи, сынок…
Пересекая пространство храма, Виктор прошел к левым диаконским вратам, со священным трепетом приложился к ним и осторожно открыл дверь. Он с благоговением вошел в алтарь. С верой во Единую, Святую, Соборную и апостольскую Церковь решительно опустился на колени и прижал горячий лоб к прохладному каменному полу, медленно поднялся и еще дважды до земли поклонился сияющему дарохранительницей престолу. В своем недавнем прошлом он сошел с ума, чтобы прийти к уму через скорби и наказания – к началу постижения Истины по милости Божией. Подошел под благословение к отцу Александру. Теплая и по-особому чистая рука священника умиротворяющее легла в скрещенные ладони Виктора, и он благоговейно прикоснулся лицом к деснице пастыря.
- Облачайся, - коротко приказал батюшка и продолжил свои неспешные приготовления к службе.
Виктор снял пиджак, повесил его на один из крючков для мирской одежды и достал из шкафа стихарь. Повернулся с одеянием в руках к священнику. Тот издали быстро, но вместе с тем и чинно благословил алтарника, после чего Виктор, как в гимнастерку, но гораздо осторожнее просунул голову в ворот парчовой священной одежды и столь же благоговейно вдел по очереди руки в широкие рукава. Это одеяние напоминало ему сказочную рыцарскую мантию, воинское облачение… Может быть, такими были походные плащи легионеров, которыми предводительствовал блистательный воевода Георгий?
- К прохождению службы готов, - самому себе сказал Виктор, расправляя складки стихаря, и почувствовал, будто исчезли за плечами десятилетия его жизни.
Он вдруг ощутил себя подростком. Да нет – совсем ребенком, который испытывает невыразимую радость и счастье от одной только мысли о Боженьке!.. Так в детстве он говорил: «Боженька, пусть всем будет хорошо…». А ведь даже не был крещен тогда. Откуда это было? Да вот отсюда – от престола, от сияющего небесным золотом Креста от верующих русских людей, которые несуетливо заполняли храм. Виктор налаживал кадило. Последний звук призывного колокола чисто растаял в небе Коломенского…
«Благословен Бог…»
Первоначальная молитва священника положила предел всему мирскому и суетному.
«Приидите, поклонимся Цареви нашему Богу…»
Чинно, своим порядком потекла служба Христу.
«Приидите, поклонимся и припадем Христу, Цареви нашему Богу…»
Виктор осторожно подул на плоский уголек в кадиле.
«Приидети, поклонимся и припадем Самому Христу, Цареви и Богу нашему…»
Уголь ровно отозвался на дуновение таинственными всполохами алого и желтого каления по всей поверхности. Осталось положить на уголек несколько зернышек ароматного афонского ладана – и кадило готово. Мистический дым этой малой жертвы Господу устремился через крестообразные отверстия кадильного куполка вверх, к сводам Казанского собора. Уверенный, что бравый «афганец» в нужном месте, батюшка, не глядя на Виктора, благословил кадило и принял его в свою руку, ловко вдев указательный палец в кадильные кольца. Как и положено по чину, алтарник приложился к руке священника, которая уже раскачивала кадило, источавшее обильны клубы христианского фимиама и издававшее глуховатые металлические звуки медными цепочками.
И дым духоносного сражения наполнил весь алтарь, когда отец Александр обошел престол, с четырех сторон кадя первейшей храмовой святыне. Духи зла в виде остатков суетных мыслей и малодушных вздрагиваний чувств о мирском, житейском стремительно бежали прочь – в окна, двери, в подпол храма. И духи злобы поднебесной бежали дальше – в несчастные души десятков тысяч людей, которые жили в этой округе. И там в их сердцах, не огражденных крестом и верою, они присоединялись к уже угнездившемуся тут прежде злу. И души томились недоумением: отчего же жизнь такая унылая, безпросветная, тягостная – дом и работа, дом и работа, дом и работа, и пьянка: одна радость, от которой тошно?
«Миром Господу помолимся!..»
Матери и бабушки, дети окрестных жителей уже облачались в латы православной мольбы. Христово воинство выравнивало свои грозные ряды, собиралось духом и, возглавляемое пастырем, присоединялось к могучим отрядам Небесных Сил. И шла, и шла молитва друг о друге, о близких и сродниках, о храме, о веси и граде, о державе Российской, обо всем мире.
И зло не выдерживало натиска и выпрыгивало на миг из уюта черствых сердец близ живущих маловеров. И что-то простое – хорошее и доброе приходило на ум и сердце тех людей, им совершенно непонятное. Приходило то, что христиане зовут Надеждой. И пусть на мгновение их жизнь обретала смысл и ясность, чтобы пережить еще одну ночь (малую смерть) и воскреснуть для нового дня…
Виктор внимательно следил за ходом службы, чтобы, не дай Бог, оказаться нерасторопным и нарушить благоговейный чин Успенской Всенощной. Все время он чувствовал на себе взгляд Божией Матери. Именно взгляд «Державной» поднимал дух Виктора горе, и внутренним взором он как бы обозревал Москву и всю Россию…
«…великого Господина и Отца нашего… Патриарха Московского и всея Руси…»
И как бы видел он тысячи и тысячи русских храмов, где в то же время единым духом и едиными устами могучей рекой благодати лилась православная служба, шла битва с мировым злом, битва с сатаной, битва с антихристом. И особенно ярко представлялся образ из читанной недавно «Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря», где преподобный Серафим Саровский свидетельствовал о молитвенных дымах по всему нашему Отечеству, восходящих к небу, к Богу.
После елеопомазания многие ушли. Виктор с сожалением думал об этом, глядя на опустевший на треть храм. Но самые мужественные, самые стойкие слушали в полутьме слова царя-воина, царя-пророка Давида:
- «Трепещите языцы, яко с нами Бог!»
Служба подходила концу. Хор победно грянул:
«Взбра-а-а-анной Во-о-о-еводе по-о-обедительная…»
Мы победили. Отвоевали еще день мира и тишины, день любви и надежды. Молитва своим бравурным настроем более всего напоминала Виктору какую-то старинную солдатскую песнь из той, еще Царской России. И сейчас молитва звучала, как марш на параде будущей победы Православной Отчизны при освобождении от чужебесия, от иноверного пленения.
Раньше Виктор мало думал о том, как живет Родина. Главное – чтобы жила. Последние годы стал понимать: выжить можно, только духовно победив тот страшный морок, который душит родную землю вот уже восемьдесят лет. И понял, наконец: выжила Россия только потому, что каждый день остаток верных из года в год вставал на духовную брань.
Взбранной Воеводе победительная, яко избавльшеся от злых, благодарственная восписуем Ти раби твои, Богородице; но яко имущая державу непобедимую,от всякоих нас бед свободи, да зовем Ти: радуйся, Невесто Неневестная.
(Виктор Николаев. «Живый в помощи», Записки афганца. «Софт Издат», Москва 2004.)
Свежие комментарии